Алексей Пурин
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 1997
Алексей Пурин
Из цикла «ОХОТНИКИ НА СНЕГУ»
.
Здесь нельзя удивить туалетом,
и в июле напялив бушлат.
Так у Гоголя Чичиков летом
едет в шубе, и арки летят
флорентийские следом по снегу,
легковесный рисуя размер…
Каково ж выходить на Онегу
осетину в х/б, например?
Вот и ждет он шинели и шапки
как пророком обещанных нег,
поутру из хрустящей палатки
босиком выбегая на снег,
обливаясь водою из бочки,
расколов ледяное стекло.
Просыпаясь. Но это цветочки!
С географией нам повезло.
.
И Батюшков в боях участвовал. И Блок
в болотах Пинских гнил. И время было круче.
Армейский лексикон, сухой суконный слог
уставов и присяг поэтов русских мучил.
И Фет — и Фет! — в полку лейб-гвардии служил.
А Баратынский был почти твоим соседом
по финской наготе сырых гранитных жил.
Не жалуйся, дружок, идя за ними следом.
Пей Ипокрены лед, подков согласных медь,
подкожный тайный ток батальной Аретузы…
Да и какую песнь, как не военну, петь
в России снегирю, покуда живы Музы?
Отечества шинель просторна и груба:
колючий отворот ее онежский, невский,
и кольский воротник, и Обская губа…
Я знаю этот край! Не райский, но раевский.
.
В районном центре деревянном
сырым окурком пахнет шкаф.
Как жить в объеме этом странном,
гостиничном, сюда попав?
Положишь бритву и газету
на стол — клеенчатый, пустой…
Чем полость мне заполнить эту —
бездонную, как Лев Толстой?
Какой-то девяностотомный
день! Так играют в домино,
в лото… Давай, давай лото мне!
Но только в семь часов — кино.
А в десять — поезд… Маргарина
изучен весь ассортимент,
вся соль, вся слава Наварина —
трески стеклянный монумент…
Я не желаю, зренье, знанья!!!
Умри, бескалорийный слух!
Кто мыслить смеет «до свиданья»
чрез бездну часа или двух?
.
Солдаты спят, как дети в детском
саду. В казарме полумрак.
В глухом районе Олонецком
лишь постовых скрипучий шаг
по нерасчищенному плацу
нет-нет прорвется тишиной
ночной. Как сладко разметаться
на жесткой койке жестяной!
И при дежурном освещенье,
ослабив плечи от погон,
в туманном спальном помещенье,
напоминающем вагон,
летящий в будущее, вынув
в потемках ноги из сапог,
спать, крепким храпом рот разинув,
вдыхать дремоты душный клок!
В раю Септимия Севера
реальность — мнимый Рим. Другим
гори, сферическая сера, —
покуда утром хриплый гимн
из репродуктора не грянет, —
бесчувствуй, мраморная «Ночь»!
Ваятель кончил. Бездна манит.
Ничем сознанью не помочь.
.
В поселке у финской границы найдешь
от силы два-три кирпича. Только трубы
да печи. А прочее — дерево сплошь:
прогнившие бревна и черные срубы.
В сугроб, как дворян, погребают дрова.
Картаво трещит на морозе фанера.
Душа, проявляясь в солях Рождества,
смущает, теряя задор пионера.
Не то чтобы в Бога уверовал. Но,
когда так все глухо в округе, так розов
закат, и безверие тоже смешно,
как спорящий с дедушкой Павлик Морозов.
.
На плацу те же игры, что в Спарте:
пятернями борцовские торсы
зацвели, затвердели на старте
конькобежцы, морозны и борзы.
Сам комбат, отрешившись от чина
и тупых предписаний устава,
машет клюшкой, кричит: «Молодчина!
Так их, пидоров! Эх ты, раззява!..»
Ибо в армии — так же, как в школе, —
есть тихони свои, забияки,
и мальчишество спит на приколе,
вызревая до боли и драки.
Восхищенная жжется ресница,
сладко ломит сведенные скулы…
Если выживу, долго мне сниться
будут игрища северной Фулы.
.
Полмира рухнуло. Но снова ты
всю ночь не спишь, припоминая
Оразгельдыева какого-то,
и в самом деле — разгильдяя,
очаровательно-наивного
на грани детского раздрая…
Что╢ он теперь, виденье дивного
киргиз-кайсацкого сарая? —
Слезой ли блещет хлорциановой
в горах, торгует ли хурмою?..
Опять истории внеплановой
разгул за утлою кормою:
вновь рухнут стены перед Навином —
вновь отзовутся газаватом…
И я кажусь себе Державиным
в немом снегу зеленоватом.
.
Жанату Кадыргалиеву
Эпикантусом словно прикрытую речь с полуфразы
узнаю, но ни слова не знаю, — казахский степной
кареглазый язык, смуглотой монголоидной расы
отдающий на вкус, жеребячьей пахучей копной —
и кизячным дымком, и ознобом кочевничьей шубы,
островерхою шапкой… Но, зреньем во мне становясь,
эти звуки безадресны, а неумелые губы
не вольны развязать твоего языка коновязь.
В тайных дебрях друидов, в краю Адрианова вала,
где в магический мир иногда отворяется дверь,
нас с тобой только вьюга, на пошлость собьюсь, целовала…
Как живешь в Трапезунде своем теплокровном теперь?
Не горяч и не холоден века закат. И объятья —
не такие, как прочил горячечный блоковский бзик!
Твой кочующий шум не умею на смыслы разъять я…
Или лучше не знать, чем он тянет меня за язык?
