Алексей Пурин
Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 1997
Алексей Пурин
Из цикла «ОХОТНИКИ НА СНЕГУ»
.
Здесь нельзя удивить туалетом,
и в июле напялив бушлат.
Так у Гоголя Чичиков летом
едет в шубе, и арки летят
флорентийские следом по снегу,
легковесный рисуя размер…
Каково ж выходить на Онегу
осетину в х/б, например?
Вот и ждет он шинели и шапки
как пророком обещанных нег,
поутру из хрустящей палатки
босиком выбегая на снег,
обливаясь водою из бочки,
расколов ледяное стекло.
Просыпаясь. Но это цветочки!
С географией нам повезло.
.
И Батюшков в боях участвовал. И Блок
в болотах Пинских гнил. И время было круче.
Армейский лексикон, сухой суконный слог
уставов и присяг поэтов русских мучил.
И Фет — и Фет! — в полку лейб-гвардии служил.
А Баратынский был почти твоим соседом
по финской наготе сырых гранитных жил.
Не жалуйся, дружок, идя за ними следом.
Пей Ипокрены лед, подков согласных медь,
подкожный тайный ток батальной Аретузы…
Да и какую песнь, как не военну, петь
в России снегирю, покуда живы Музы?
Отечества шинель просторна и груба:
колючий отворот ее онежский, невский,
и кольский воротник, и Обская губа…
Я знаю этот край! Не райский, но раевский.
.
В районном центре деревянном
сырым окурком пахнет шкаф.
Как жить в объеме этом странном,
гостиничном, сюда попав?
Положишь бритву и газету
на стол — клеенчатый, пустой…
Чем полость мне заполнить эту —
бездонную, как Лев Толстой?
Какой-то девяностотомный
день! Так играют в домино,
в лото… Давай, давай лото мне!
Но только в семь часов — кино.
А в десять — поезд… Маргарина
изучен весь ассортимент,
вся соль, вся слава Наварина —
трески стеклянный монумент…
Я не желаю, зренье, знанья!!!
Умри, бескалорийный слух!
Кто мыслить смеет «до свиданья»
чрез бездну часа или двух?
.
Солдаты спят, как дети в детском
саду. В казарме полумрак.
В глухом районе Олонецком
лишь постовых скрипучий шаг
по нерасчищенному плацу
нет-нет прорвется тишиной
ночной. Как сладко разметаться
на жесткой койке жестяной!
И при дежурном освещенье,
ослабив плечи от погон,
в туманном спальном помещенье,
напоминающем вагон,
летящий в будущее, вынув
в потемках ноги из сапог,
спать, крепким храпом рот разинув,
вдыхать дремоты душный клок!
В раю Септимия Севера
реальность — мнимый Рим. Другим
гори, сферическая сера, —
покуда утром хриплый гимн
из репродуктора не грянет, —
бесчувствуй, мраморная «Ночь»!
Ваятель кончил. Бездна манит.
Ничем сознанью не помочь.
.
В поселке у финской границы найдешь
от силы два-три кирпича. Только трубы
да печи. А прочее — дерево сплошь:
прогнившие бревна и черные срубы.
В сугроб, как дворян, погребают дрова.
Картаво трещит на морозе фанера.
Душа, проявляясь в солях Рождества,
смущает, теряя задор пионера.
Не то чтобы в Бога уверовал. Но,
когда так все глухо в округе, так розов
закат, и безверие тоже смешно,
как спорящий с дедушкой Павлик Морозов.
.
На плацу те же игры, что в Спарте:
пятернями борцовские торсы
зацвели, затвердели на старте
конькобежцы, морозны и борзы.
Сам комбат, отрешившись от чина
и тупых предписаний устава,
машет клюшкой, кричит: «Молодчина!
Так их, пидоров! Эх ты, раззява!..»
Ибо в армии — так же, как в школе, —
есть тихони свои, забияки,
и мальчишество спит на приколе,
вызревая до боли и драки.
Восхищенная жжется ресница,
сладко ломит сведенные скулы…
Если выживу, долго мне сниться
будут игрища северной Фулы.
.
Полмира рухнуло. Но снова ты
всю ночь не спишь, припоминая
Оразгельдыева какого-то,
и в самом деле — разгильдяя,
очаровательно-наивного
на грани детского раздрая…
Что╢ он теперь, виденье дивного
киргиз-кайсацкого сарая? —
Слезой ли блещет хлорциановой
в горах, торгует ли хурмою?..
Опять истории внеплановой
разгул за утлою кормою:
вновь рухнут стены перед Навином —
вновь отзовутся газаватом…
И я кажусь себе Державиным
в немом снегу зеленоватом.
.
Жанату Кадыргалиеву
Эпикантусом словно прикрытую речь с полуфразы
узнаю, но ни слова не знаю, — казахский степной
кареглазый язык, смуглотой монголоидной расы
отдающий на вкус, жеребячьей пахучей копной —
и кизячным дымком, и ознобом кочевничьей шубы,
островерхою шапкой… Но, зреньем во мне становясь,
эти звуки безадресны, а неумелые губы
не вольны развязать твоего языка коновязь.
В тайных дебрях друидов, в краю Адрианова вала,
где в магический мир иногда отворяется дверь,
нас с тобой только вьюга, на пошлость собьюсь, целовала…
Как живешь в Трапезунде своем теплокровном теперь?
Не горяч и не холоден века закат. И объятья —
не такие, как прочил горячечный блоковский бзик!
Твой кочующий шум не умею на смыслы разъять я…
Или лучше не знать, чем он тянет меня за язык?
Алексей Пурин
Из цикла «ОХОТНИКИ НА СНЕГУ»
.
Здесь нельзя удивить туалетом,
и в июле напялив бушлат.
Так у Гоголя Чичиков летом
едет в шубе, и арки летят
флорентийские следом по снегу,
легковесный рисуя размер…
Каково ж выходить на Онегу
осетину в х/б, например?
Вот и ждет он шинели и шапки
как пророком обещанных нег,
поутру из хрустящей палатки
босиком выбегая на снег,
обливаясь водою из бочки,
расколов ледяное стекло.
Просыпаясь. Но это цветочки!
С географией нам повезло.
.
И Батюшков в боях участвовал. И Блок
в болотах Пинских гнил. И время было круче.
Армейский лексикон, сухой суконный слог
уставов и присяг поэтов русских мучил.
И Фет — и Фет! — в полку лейб-гвардии служил.
А Баратынский был почти твоим соседом
по финской наготе сырых гранитных жил.
Не жалуйся, дружок, идя за ними следом.
Пей Ипокрены лед, подков согласных медь,
подкожный тайный ток батальной Аретузы…
Да и какую песнь, как не военну, петь
в России снегирю, покуда живы Музы?
Отечества шинель просторна и груба:
колючий отворот ее онежский, невский,
и кольский воротник, и Обская губа…
Я знаю этот край! Не райский, но раевский.
.
В районном центре деревянном
сырым окурком пахнет шкаф.
Как жить в объеме этом странном,
гостиничном, сюда попав?
Положишь бритву и газету
на стол — клеенчатый, пустой…
Чем полость мне заполнить эту —
бездонную, как Лев Толстой?
Какой-то девяностотомный
день! Так играют в домино,
в лото… Давай, давай лото мне!
Но только в семь часов — кино.
А в десять — поезд… Маргарина
изучен весь ассортимент,
вся соль, вся слава Наварина —
трески стеклянный монумент…
Я не желаю, зренье, знанья!!!
Умри, бескалорийный слух!
Кто мыслить смеет «до свиданья»
чрез бездну часа или двух?
.
Солдаты спят, как дети в детском
саду. В казарме полумрак.
В глухом районе Олонецком
лишь постовых скрипучий шаг
по нерасчищенному плацу
нет-нет прорвется тишиной
ночной. Как сладко разметаться
на жесткой койке жестяной!
И при дежурном освещенье,
ослабив плечи от погон,
в туманном спальном помещенье,
напоминающем вагон,
летящий в будущее, вынув
в потемках ноги из сапог,
спать, крепким храпом рот разинув,
вдыхать дремоты душный клок!
В раю Септимия Севера
реальность — мнимый Рим. Другим
гори, сферическая сера, —
покуда утром хриплый гимн
из репродуктора не грянет, —
бесчувствуй, мраморная «Ночь»!
Ваятель кончил. Бездна манит.
Ничем сознанью не помочь.
.
В поселке у финской границы найдешь
от силы два-три кирпича. Только трубы
да печи. А прочее — дерево сплошь:
прогнившие бревна и черные срубы.
В сугроб, как дворян, погребают дрова.
Картаво трещит на морозе фанера.
Душа, проявляясь в солях Рождества,
смущает, теряя задор пионера.
Не то чтобы в Бога уверовал. Но,
когда так все глухо в округе, так розов
закат, и безверие тоже смешно,
как спорящий с дедушкой Павлик Морозов.
.
На плацу те же игры, что в Спарте:
пятернями борцовские торсы
зацвели, затвердели на старте
конькобежцы, морозны и борзы.
Сам комбат, отрешившись от чина
и тупых предписаний устава,
машет клюшкой, кричит: «Молодчина!
Так их, пидоров! Эх ты, раззява!..»
Ибо в армии — так же, как в школе, —
есть тихони свои, забияки,
и мальчишество спит на приколе,
вызревая до боли и драки.
Восхищенная жжется ресница,
сладко ломит сведенные скулы…
Если выживу, долго мне сниться
будут игрища северной Фулы.
.
Полмира рухнуло. Но снова ты
всю ночь не спишь, припоминая
Оразгельдыева какого-то,
и в самом деле — разгильдяя,
очаровательно-наивного
на грани детского раздрая…
Что╢ он теперь, виденье дивного
киргиз-кайсацкого сарая? —
Слезой ли блещет хлорциановой
в горах, торгует ли хурмою?..
Опять истории внеплановой
разгул за утлою кормою:
вновь рухнут стены перед Навином —
вновь отзовутся газаватом…
И я кажусь себе Державиным
в немом снегу зеленоватом.
.
Жанату Кадыргалиеву
Эпикантусом словно прикрытую речь с полуфразы
узнаю, но ни слова не знаю, — казахский степной
кареглазый язык, смуглотой монголоидной расы
отдающий на вкус, жеребячьей пахучей копной —
и кизячным дымком, и ознобом кочевничьей шубы,
островерхою шапкой… Но, зреньем во мне становясь,
эти звуки безадресны, а неумелые губы
не вольны развязать твоего языка коновязь.
В тайных дебрях друидов, в краю Адрианова вала,
где в магический мир иногда отворяется дверь,
нас с тобой только вьюга, на пошлость собьюсь, целовала…
Как живешь в Трапезунде своем теплокровном теперь?
Не горяч и не холоден века закат. И объятья —
не такие, как прочил горячечный блоковский бзик!
Твой кочующий шум не умею на смыслы разъять я…
Или лучше не знать, чем он тянет меня за язык?