Николай Кононов
Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 1997
Николай Кононов
╥
У коровы, у овечки, у козы в душе по зеркальцу такому маленькому,
Оттого речные прописи, наполненные заумью, бе ме му
Никогда не превзойдут, как и островов зеленых спаленки
Шапку ивы укачают вряд ли, кепочку ее встряхнут, чалму.
Если б я носил ермолку, феску, тюбетейку, бескозырочку ликующую.
Если б я по этому речному телефону, словно язь, тебе звонил,
Телеграммы отбивал бы уязвленные: помнишь? любишь ли? — и такую
еще
Глупость присовокуплял, подписывался: твоя капелька чернил.
Если б меркли, кисли, коченели эти сумерки черносмородиновые,
Если б бабочкой на берег выброшенный, трепыхался костерок,
То, набычившись, наверно, не канючили б бензина рюмочку у родины
Браконьеры, долбоебы, богомолы Славик, Вадик, Игорек.
В небесах пылала б роза, остывая страстно; ей — моя медлительная, —
Говорили б, так как тесный тельник ряби совершенно пропотел
Жизнеописанием плотвиц, подвижниц этих житием,
Сутолокой, блеском этих тел.
.
Вот и дождались с тобою, дружок мой, что летние ливни тут даром
Не обронят и слезинки… Люба подобная сушь лишь оперенным
татарам,
Что словно селезни плывут по Лиговке в дороговизне витрин помывая
обновки,
Пылом и жаром подмышкой заточки востря белокурой горючей
поковки.
Ах как ты цедишь им в спину певучую ветошь спесиво и сладко,
зануда,
Нивх мой, несжатая нива, пока не спугнули тебя, мой рожок. Не
сморгнули покуда.
То-то сердечко твое дорогое в низину холодную ухнет хмельною
кибиткой,
И я уста леденю тем, что слижешь под корень через минуту под
пыткой.
Как на припеке жилось нам хмельно-беззаботно героям веселых
доносов,
В кухоньке чайные гимны лия мимо чашек под узенький писк
кровососов,
Под ла-та-та Би-Би-Си розовели не розами губы, но не жалчее
герани,
Железу грезы пригубив под нервною форточкой, за вывихнутыми
дверями.
О, выбирать делать жизнь нам с кого, ангел мой робкий, так с
бокоплава,
Чтоб не саднил нас на Свете язвящий, ни прости, Господи, темная
слава —
Мы отступали б с тобой в нежный невод Европы, где стоязыко обводят
певуньи,
Звуком набухнув и лоском складки душицы и ободки табаков и
петуний.
Но что за войны крылатые в бронежилетах наперерез нам выходят из
дола,
Чтоб под язык я упрятал тебя, незагорелый мой беглый обол валидола?
Как хорошо я легко ожидать их дозор мне теперь — смертолюбо,
посильно,
Чуять дыханье их хмурое, слышать их шаг семимильный.
╥
Утешенье рисовых метелок — сорный, серый ветерок пристанционный,
Напоенный грустью низенький репейничек, взгляд мгновенный,
быстрый разговорчик
Выдувает из влюбленного ума словечки так легко, бесцеремонно —
Уменьшительные суффиксы слезливые в сплошной ветрянке, детской
порче.
Ах, не так, не так, а этак надо было бы: морозцем под обманчивый
Снег с тобой, бледнея, в темень отступая, быстро целоваться.
Сталд вести себя я как красивый юноша: стрижечка, ботиночки;
подначиваю
На рискованную болтовню себя, на подвиги, на цитаты из Катулла и
Горация
Ах, не так, не так, и в голосе такие пазухи, пустоты, гнезда
акустические;
Лесбия такая скука — обмороков никаких тебе, испарины, мурашек.
Ну, давай поговорим, надышимся единым воздухом, хотя бы все его
химические
Чокнутые части на губах подержим розно: вы мои сперва, потом — я
ваши.
Углерода шумные палатки, пики легкие азота, есаулов сабельки
инертные,
Дальше, дальше… разговор забьется, ощетинившись, в такие пазухи и
норки.
Отчего я понимаю так отчетливо всех воробьев античных, их такие
смертные
Безнадежные повадки? День высокий оседает на морозные подпорки.
Под покровом, кровлей, крышей, шапкой будем мы под сводами,
Словно мышь и мышка, слушающие шорох близкий в упоенье…
Жизнь проходит поселянкой дальним шальными огородами.
Зимними репейниками звезды тянутся друг к другу в нетерпенье.
.
Эти раздражительные женщины — перечницы, горчичницы, солонки,
Жилицы полочек — баночки-кривляки, какие-то мензурки,
Рыбоньки, в плечо уязвленные так тонко,
Что и оспинка нам мнится досадным повреждением шкурки.
“Божьим лобзиком выпиленные, пылкие куда как губы —
Стрекозиные крылышки, — цедит под вечер ломака, —
По сравненью с моими нервами”. И этому вторят табака трубы,
Духотой наваливающиеся из пушного мрака.
Эти твои вечерние загибоны, фанаберии, инфантильные пристрастья,
Еще пыл этот, жар, пекло, зной, марево, истома,
Ничего не объясняющие наречия сквозняков и деепричастья
Умопомраченья, звездами не выделяемые, как идиома.
