Леонид Раскин
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 1997
Леонид Раскин
ПЕРВОПРИЧИНА
ОДА
Земля, безвидна и пуста,
Под небом каменным лежала,
И тьма над бездною дрожала,
Однообразна и густа.
А Дух носился над водою,
Творя вселенную с листа,
Земные пестуя места
С их допотопной красотою, —
И Божий мир сошел с холста:
Вставало солнце дня восьмого,
Ветхозаветная корова
Свела жующие уста.
Адам погладил пальцем вымя,
Прошел от холки до хвоста,
Букашку Божью снял с куста,
И, соками вспоен земными
Да токами языковыми,
Сдул с безымянного перста,
Зажмурился — и дал ей имя.
Тогда, как девочка чиста,
История, чревата Словом,
В свободном танце мотыльковом
Играя ритмами спроста,
Глотнула райского уюта
И, белой вечностью сыта,
Порхнула рифмою с моста
В реку времен — и с той минуты,
По слову, за верстой верста
Плывет (одета и обута
В грехи адамовы), как будто
За пазухою у Христа.
. . .
Сестричка, бабушка, голубка, дорогая,
О чем ты горевала, догорая?
Ответь, и приголубь, и пожалей,
И поворкуй над люлькою моей,
Когда я вылуплюсь, в тот стройный мир врастая,
Где теплится твоя любовь простая,
Как ручеек в сплетении аллей
Кладбищенских осин и тополей;
Раскрой мне тайны старости преклонной,
Земной молитве вторя похоронной…
К***
Я дорасту до старческих высот
В утробе живородного трамвая.
Там Авиамоторной поворот,
Там ждет меня любовь сторожевая,
Последняя, уже почти живая,
Там время ходит задом наперед
До кладбища лефортовского от
Прощальных дней владыкинского мая,
Туда-сюда, как твой голодный кот,
Что ссыт в подушку и под стол блюет,
В сугробах тополиных утопая:
Он за измену мстит, он ласки ждет —
Вольно мне жить котов не наблюдая,
Но времена глаголов соблюдая
До времени, когда в чумной пролет
Разомкнутых кладбищенских ворот
Меня затянет вечность сволочная,
Прозрачная, проточная, ночная.
. . .
Мне мало воздуха, мне много января…
Когда российский снег падет на сердце краем,
Позволь мне, Господи, ступить в Твои края
(Там, в зарослях малины за сараем),
Где буду встречен и привечен я,
И узнан по приметам бытия,
И нежностью предвечной овеваем.
НА ЗАКАТЕ
О дочь верховного эфира!
О светозарная краса!
Е.Баратынский
1.
И будет вечер, пасмурный, седой,
Со старческой безумною причудой:
То веком притворится, то судьбой,
То тихо звякнет за стеной посудой.
И медленно отправится душа,
Как будто просто за город, на запад,
Бесплотная, как тень карандаша
В тугом охвате солнечного крапа.
И комната качнется, как перрон,
И оживет. Но прежде, чем Пьеро
Заголосит, смиряя безнадежность,
Как звук, как сгусток всех вокзальных нот
Душа на миг единый обретет
Последнюю немыслимую нежность.
2.
Осенним замыслам природы
Придать январский разворот:
Бульвары выбелить с исподу,
Паденьем оправдав полет
Снежинок, злых и бесноватых,
Снующих мимо фонарей, —
И распахнуть окно палаты
Навстречу памяти своей.
3.
Заоконный город — как вокзал,
Как гудок — расплыв заката с краю…
Боже, так давно я умирал,
Что уже детали вспоминаю.
Помню гул упругой полноты,
Ход часов, как время, невесомый,
Темного наития разломы,
Логики воздушные мосты.
Помню спелой осени накат,
Брызги кленов, луж и междометий,
Этот долгий-долгий листопад —
Перепутье двух тысячелетий…
Ах, мои прогулки в Ленинград
В вязаном оранжевом берете!
4.
День пролетел скороговоркой,
Упало солнце за дома,
И вечная моя каморка —
Актерка — грешница — тюрьма,
Которой отданы не годы,
Но все пространство бытия,
Скрипучим голосом комода
Запела, как ворожея,
О дне ином, неторопливом,
С глубоким пасмурным разливом
Почти младенческого сна,
Когда закат — душа природы,
Свободный гений небосвода —
Войдет за мной в проем окна.
. . .
Вчера — и дождь, и грязь, и снег; сегодня
И до листа бумаги снизошла
Поэзия, властительная сводня,
Что небо с почвой давеча свела.
Из «ПЕРВОГО ЦИКЛА»
.
Найти единственное слово
В дремучих дебрях языка
И положить его в основу
Уже звучащего стиха —
Оно таинственно и глухо,
Как гул охотничьей пальбы,
Прихватит ткань живую слуха
Стежком доподлинной судьбы, —
Отметив не пером величья,
А земляной опушкой мха
Беспомощное тельце птичье
Новорожденного стиха.
.
Воздушных истин кружева,
И слов бесплотные сцепленья,
И даже бабочка жива
И спит в углу стихотворенья.
. . .
Я заблудился в именах,
В их девственных, тревожных звуках,
В их молоточках, бубенцах,
В их перезвонах, перестуках.
Я заблудился в именах
Людей, предметов и явлений
(Скрипит безбожно на зубах
Подножный корм местоимений):
Природы плоть обнажена,
Разбужена и первозданна,
Душой живой обожжена,
Осмысленна, но безымянна, —
И звуком крепнет благодать
Еще неведомого чувства.
Какое имя ей отдать:
Геенна? Мания? Искусство?!
. . .
Нас время прочитает без запинки,
Как намертво заученный урок,
Как флегматичный школьник из глубинки
Классический читает монолог.
. . .
Осенний дождь в угоду сентябрю
Безжалостно терзает подоконник.
— Бродяга, прощелыга, беззаконник,
Еще ведь август по календарю,
Еще на юге загорает школьник,
А листопад хранится за семью
Замками дней недели. Я молю,
Разбойник, шут, крамольник, своевольник,
Верни ночной пчелиный небосвод
И летних звуков горьковатый мед:
Бой мотылька под куполом торшера,
Утробный гул застенных голосов,
И предрассветный нервный тик часов,
И теплый вздох рождающейся веры.
ДЕКАБРЬ 1988-го
Не знаю: снег ли, мельтеша,
Деревья обнял неумело
И притаился, чуть дыша,
(Объятье и поныне цело);
Зима ли, юбками шурша,
На город равнодушно села,
Как баба чайная, дебела,
Бессовестна и хороша;
Или, достигшая предела
Любви, на ветки не спеша
Легла исполненная тела
России легкая душа.
. . .
Февральских веток паутина,
И солнце — вкрадчивый паук…
Небесный размыкая круг,
На заоконную холстину
Наносит рамы крестовину
Художник форток и фрамуг —
И ты, беспечный зритель, вдруг
Становишься первопричиной
Его художнических мук:
Тебя он тысячами рук
Вплетает заживо в картину,
Где предвесенняя рутина,
Где тонкий запах нафталина,
Безветрие и недосуг.
. . .
Срамной весны привычный ритуал:
Земля и небо в упоенье блуда
Слились в одно — и емлют из-под спуда
Оттаивающий собачий кал,
Былой эпохи медный капитал,
Стада бычков, усопших спичек груды
По берегам чудовищной запруды,
Что карапуз упорный создавал,
Покуда изгалялся дождь-паскуда
И мой Господь страдал и умирал,
И, смертью смерть поправ, живот давал
Доныне сущим во гробех, покуда
Меня, ребенка, землю причащал
Он вечным небесам, и длилось, длилось Чудо.
. . .
Душа моя, когда тебя впервые
Небесная настигнет ностальгия,
Ты, давеча промчавшись — от аза
До ижицы — чрез все перипетии
Пути земного и воспрянув за
Границей кровной плотской деспотии,
Покровские болотца навести и
Взгляни лесному озеру в глаза,
В их карие глубины торфяные,
Где медленно живут: моя Россия,
Твой небосклон да наша стрекоза.
. . .
Я прячусь в захолустном Покрове,
Как Твой кузнечик прячется в траве
И ловкой ножкой возбуждает время,
Беспечное, как женщина в Эдеме,
Что смерти не провидит в озорстве
И тянется за яблоком в листве
Почти такой же яблони, как эта
на фоне раззадоренного лета,
Которое я вышил по канве,
Кузнечик Твой в укромном Покрове.