Андрей Костин
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 1997
Андрей Костин
. . .
Ни ваше, ни чье, а, простите, мое высочество,
очень личная жизнь, которая обитает
на обычном острове по имени, но без отчества,
где ни чужой души, ни иже с ними, приглашает
твою — как это лучше по-русски? —
тоже очень, с визитом. Короче, к океану.
Действительно, на остров, где плавают медузки.
Им будет хорошо, они там будут пьяны,
играя вечно в прятки, притворяясь,
что нашлись. Будут бегать по кругу
ночей и днем. И засыпать, обнимаясь
с очень моим и лично твоим стремленьем друг к другу.
. . .
Вид на окно напротив с зеленым торшером
и ребенком, который приклеился лбом к стеклу;
на бабулю внизу, на лавочке, в замшелом
ватнике, с выражением «ох, скоро помру»
на лице; на собаку, лежащую рядом —
себе на уме, но очень уж жаркое лето;
и на толстого в кепке, с отупелым взглядом,
неторопливо разминающего сигарету.
. . .
Когда все давно улеглись, и ты, полуночник, проверив,
закрыты ли двери, потушив на террасе, в прихожей,
дышишь в форточку, слушаешь шепот деревьев,
звездную тишину и через минуту в нее же
почти беззвучно, плавно себя погружаешь,
с головой в одеяло, один или возле подруги,
и — тепло — еще теплей — горячо — приближаешь
миг, где тебя нет совсем, а есть, глухи, упруги —
в тяжелых ладонях, пальцах, груди, на границе
затылка, щеки с подушкой — удары… В этом —
море пытает раковину, чтоб в ней потом сохраниться
вечным эхом любви. Любимым эхом.
. . .
Поэзия выцветших парижских крыш —
рисунок мягким карандашным грифелем
в альбоме памяти, и поэтому мнишь
себя давнишним здешним жителем.
Поэзия бульваров и вечерних огней —
струйки дыма от жарящихся каштанов,
корзина со льдом и копошащиеся в ней
морские твари под навесом ресторана.
Поэзия переулков и хрупких утр —
движения рук у мойщика окон,
пена, стекающая по стеклу, — перламутр,
на губах модели мыльный локон.
. . .
Прости, я сегодня не столько слушаю голос в трубке,
сколько, скорее, пытаюсь увидеть твои глаза.
Благо передо мною — море, почти такая же бирюза,
не говоря — глубина. Я представляю твои губки,
произносящие сейчас какую-нибудь фразу
про погоду. Чем здесь заполнен день?
Палило солнце, меняла очертанья тень.
Под вечер было тихо, я засыпал не сразу.
Ты помнишь ведь, должна, залив, великолепье вида
из окон нашего дома, который нынче пуст.
И в нем все то, что больше не слетит, наверно, с уст:
тот мир, который затонул, как Атлантида.
. . .
Бесцветная пленка моря, переходящая плавно в воздух,
в небо. Деревья вдоль променада, все больше хвойные породы.
На волнорезе чайки, хотя и не просят хлеба,
кричат, как будто у них постоянно роды.
Наверняка, не местные на пляже, не монегаски.
Краем глаза обидно: красивого тела так мало.
И это стремление к загорелости, к окраске
поверхностно, не убавляет, увы, под кожей сала.
Однако, ветер. Однако, странный ветер здесь для мая.
Уходим, а то просквозит, заболит поясница.
Вот здорово, если б очередная чайка, взлетая,
села не на воду, а на сосну. Но она не садится.