Вступительное слово Светланы Ивановой
Борис Божнев. "...И старомоден, как цветы и сердце". Вступительное слово Светланы Ивановой
Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 1995
«…и старомоден, как цветы и сердце»
Над личностью Бориса Божнева, одного из лучших и прочно забытых поэтов русской эмиграции «первой волны», еще при жизни витал ореол загадочности. Поэт был крайне замкнут — даже близкие друзь теряли его из виду на годы. Литературные эмигрантские архивы не сохранили заметных воспоминаний о Божневе. Так, писатель Василий Яновский в своей обширной книге «Поля Елисейские», посвященной русскому литературному Парижу 20-х — 30-х годов, вспоминает о Божневе лишь, что тот был «вежливым, точным и внешне ограниченным» и являлся одной из «звезд раннего периода». Юрий Терапиано в не менее обстоятельной «Литературной жизни русского Парижа за полвека» не говорит о Божневе вообще ничего, лишь упомина его в перечне участников литературных групп «Гатапарк» и «Через».
Судьба Бориса Божнева сложилась подобно судьбам многих его товарищей по «парижской ноте». Родился в 1898 году в Ревеле. Через год семья переехала в Петербург. Отец рано умер, мать вторично вышла замуж, и Борис воспитывался у родственников отчима, Бориса Гершуна, усыновившего его. Исследователь творчества Божнева, Лазарь Флейшман, считает, что этот факт наложил отпечаток на личность и творчество поэта, с детства чувствовавшего промежуточность своего статуса. Божнев был сиротой — и в то же время не был, имел дом — и не ощущал его своим, воспитывался в еврейской семье — не будучи евреем по рождению.
В юные годы Божнев дружил со столь же юным Сергеем Прокофьевым, с будущим музыковедом и философом Борисом Шлецером.
В 1919 году семья Божнева переезжает из Петрограда в провинцию, а самого Бориса отправляют учиться в Парижский университет. Но в Париже вместо университета его ждет нищета эмигранта и профессия переписчика нот. Вскоре, сойдясь с богемой, Божнев вступает в литературно-художественное объединение под странным названием «Через». Его друзьями и единомышленниками становятся поэты Борис Поплавский, Александр Грингер, художник Хаим Сутин. На творческом вечере Божнева в апреле 1923 года его приветствуют Поль Элюар, Тристан Тцара, Филипп Супо, Фернан Леже, Ладо Гудиашвили, Робер и Сон Делоне. Тогда же Божнев знакомится с приехавшим в Париж Есениным, а в 1924-м появляется его первая и единственная публикация в советской прессе — три стихотворения Бориса Божнева напечатал московский альманах «Недра».
Первый стихотворный сборник поэта — «Борьба за несуществование» — вышел в Париже в 1925 году. Эта книга шокировала критиков, увидевших в ней «бессильную, больную, безликую розановщину, писсуарную поэзию» (Е.А. Зноско-Боровский).
Между тем Георгий Адамович, уже тогда становившийся королем русской эмигрантской критики, так отозвался о Божневе: «Это взыскательный «мастер» среди молодых парижан, самый опытный и взыскательный у них». «Он не выдумывает своих стихов, — пишет Адамович. — Это как бы записи его дневника. Это — «стихи из подполья»».
Интересно сравнить это высказывание с тыняновскими мыслями о «дневниковости» лирики Ходасевича (статья «Промежуток»). Да, влияние Ходасевича на раннего Божнева было несомненным (что отмечала и Нина Берберова), но при этом Божнев отличим, узнаваем — большим тяготением к примитивистской незавершенности стиха. Не случайно его любимый знак препинания — многоточие.
Об особом отношении Божнева к примитивизму в искусстве мы еще скажем. Вообще же, «Борьба за несуществование» — книга, написанная в традиции легко определяемой. Это общая постсимволистска (акмеистическая, и не только) традиция внимания к детали. Но в отличие от старших современников, Божнев дает увидеть своему читателю «из какого сора растут стихи, не веда стыда». Этот «сор» приковывает внимание поэта. Опоэтизированный, «сор» позволяет поэту говорить о самом интимном, сокровенном, значительном — и говорить неожиданно. Оказывается, что дистанция между «низким» и «высоким» может быть на удивление коротка и зависит от того, насколько коротки отношени у поэта с тем и с другим.
Этой традиции придерживались многие молодые эмигрантские поэты «первой волны», что вполне естественно для поэтов «проклятых», какими они и были — оторванные от читателя, от речевой стихии, от страны, существовавшей дл большинства из них лишь в полудетских воспоминаниях. Наиболее ярко продолжил эту традицию Георгий Иванов — по-своему и завершив ее, доведя до края, до «поэзии последнего слова», за которой лишь молчание, небытие.
Борис Божнев тоже, видимо, ощущал конечность этого пути при всем блеске возможностей, рождаемых сопоставлением крайностей. Как неслучайны бесчисленные многоточия в первой книге Божнева, так закономерно и то, что уже в следующих книгах — «Фонтан» (1927), «Silentium sociolo-gicum», «Альфы с пеною омеги» (обе — 1936) — он обращаетс к неоклассицизму и в стихах его появляются мотивы Баратынского, Тютчева, чуть позже — Державина. Это своеобразная игра — Лазарь Флейшман пишет о том, что стихи Божнева «загримированы» под Державина, что поэт «играет в прятки» со временем.
Божнев — человек, стремящийся выразить себя в стихотворных книгах не только как сочинитель стихов, но и как художник и музыкант. Речь в данном случае идет даже не о его рисунках (замечательных, отчасти напоминающих рисунки Матисса) и не о его музыкальных произведениях, к сожалению, нам неизвестных. Речь о структуре книг Божнева, где он действует не только как автор стихов. Так, в книге «Саннодержавие. Четверостишия о снеге» (1939) звездочки между четверостишиями прочитываются как падающие снежинки, а в книге с еще более удивительным названием «Высоко белеющие строки и свист площади» зрительно ощущается несовпадение, диссонанс между двумя этими понятиями, между «высоким» и «низким» — совершенно невозможный дл раннего Божнева. Кстати, вот еще одна его игра — в названиях, тяжеловесных, длинных, в безоглядности которых, несмотря на абсолютную серьезность, ощущаетс некий, может быть, не вполне осознаваемый автором эпатаж.
Будучи музыкантом, Божнев называл свои книги соответственно — «Оратори для дождя, мужского голоса и тумана», «Фуга светлых снегов», «Колокольный звон над «Царство Божие внутри нас»» (все — 1948). Он печатал свои книги форматом нотных изданий, а то и публиковал стихи в чистых нотных тетрадях.
Борис Божнев сознательно уходил от известности, бежал положения «звезды», которой стал было после выхода первой книги. Его сборники, поэмы выходили ничтожными тиражами, некоторые из них, видимо, навсегда утрачены.
В 1939 году поэт переезжает в Марсель, где, скрываясь от интернирования (у него сохранилось советское гражданство) и спасая свою жену от облав на евреев, скитается из дома в дом. В 1944 году вместе с семьей близких друзей Божневы неделю просидели в самодельной траншее под беспрерывным артиллерийским обстрелом.
В послевоенные годы поэт все больше увлекается рисованием и коллекционированием живописи, предпочита картины примитивистов, чьи органичность и нарочитая неумелость были близки ему со времен «Борьбы за несуществование». Именно такое искусство Божнев создавал в молодые годы, к нему же со временем и вернулся, окончательно перейд на столь дорогой ему «полулюбительский» статус в поэзии.
Умер Борис Борисович Божнев в 1969 году в Марселе, где и похоронен на кладбище Сен-Пьер.
Светлана Иванова
Борис Божнев
Из книги «Борьба за несуществование»
. . .
По кладбищу хожу веселый,
С улыбкой светлой на губах,
Смотря как быстро новоселы
Устроились в своих гробах.
На кладбище всегда веселье —
Ко всем, кто бесприютно жил,
Пришел на праздник новоселья
Живущий выше старожил.
. . .
Пять месяцев я прожил без пенсне
И щурился, как всякий близорукий,
Но то, что видел, видел не во сне,
Мои стихи и радость в том поруки.
Но я не все в стихах своих раскрыл
И радуюсь не обо всем воочью —
Не два стекла, а пару белых крыл
Я пред глазами видел днем и ночью.
. . .
Не трогайте мои весы —
Я мужественною рукою
Трудился многие часы
Над неподвижностью такою,
И сам себе воздал хвалу
За то, что тяжести единой
Весов установил стрелу
Пред золотою серединой…
Но вот, когда ни взор, ни слух
Не нарушают равновесья,
И поровну на дисках двух
Как будто невесомый весь я,
Когда их сдерживать рука
Уже устала, неужели
Вновь чаша плотска тяжеле,
А та, небесная, легка…
Из книги «Утешенность разрушения»
. . .
О тяжести, о сладости обид
Полусловами полустертых звуков…
…И на тумане пьедестал стоит…
Чуть слышен голос статуи безрукой…
…Я для тог безрук до пле
Чтоб нежн и ранящ длань
Не прикаса боль ко мне нич…
…О пьедестал стоящий на тумане…
Из книги «Саннодержавие. Четверостишия о снеге»
. . .
Из санкт-трубы восходит санкт-дымок,
Санкт-голуби гуляют по санкт-крыше…
Снег выпал, как молчанья эпилог,
Но я уже пролог сверканья слышу…
. . .
Христос родился. Мы срубили маленькую елку.
И сразу нужен стал — чтобы ее поставить — крест…
Темно… В твоей руке — топор, в моей руке — двухстволка…
Скорей, мой друг, скорей уйдем от этих страшных мест…
. . .
России мертвенная бледность,
е недышащая грудь…
Впрягайся в сани, Всадник Медный…
……………………
Из неопубликованного
. . .
А если Муза станет проституткой,
То всю неделю я, ожесточась,
Работать буду и не есть по суткам,
Чтобы в субботу к ней пойти на час…
Так каждый день, усталый от работы,
Я буду грязный приходить домой,
И думать вслух: как долго до субботы,
Как мало платит мне хозяин мой…